Разговор с индийским предпринимателем с двадцатилетним опытом работы в России Викрамом Пуния, президентом компании «Фармасинтез», о том, как построить компанию из первой десятки фармпроизводителей, и почему сейчас для иностранных инвестиций созданы самые благоприятные условия.
Спецпроект «Иннопром 2016» malina.am.
В последнее время в России ведётся дискуссия об ограничении допуска иностранных фармацевтических компаний к государственным тендерам. Ваша компания — одна из лидеров фарминдустрии. Как вы относитесь к этим мерам?
Вы имеете в виду закон «третий лишний»? Любая суверенная страна в первую очередь заинтересована в собственной безопасности и заботится о собственных интересах. Я считаю, что Россия делает это, как и любая другая страна, и я не вижу в этом никаких проблем. Логично, что рано или поздно это должно было появиться в России.
Если в стране есть заболевание и государство готово собственными силами обеспечить лечение, не прибегая к импорту и помощи других государств, — это лекарственная безопасность. Я, безусловно, отношусь к этим мерам положительно, потому как государство приняло их ради собственной безопасности.
Можно ли говорить о лекарственной безопасности в России, если у нас, по данным, например, РБК, 73% лекарственных препаратов — импортные?
Пока сложно об этом говорить. Но самое главное — есть к этому движение. Импорт всё больше и больше сокращается.
Темпы не слишком велики в целом, но в том, что касается государственных поставок, скорость неплохая. По прогнозам к 2018 году примерно 80% продукции, входящей в списки жизненно важных лекарственных препаратов, будет производиться в России. Я считаю, это уже неплохо, и мы идём к определённой лекарственной независимости и безопасности.
Какую долю в этом занимает ваша компания?
Мы входим в десятку крупнейших фармпроизводителей России.
Если взять противотуберкулёзные препараты, то примерно каждая вторая таблетка в России производится на нашем заводе. Мы добились большого успеха в производстве антиретровирусных препаратов для лечения ВИЧ-инфекций; тут картина такая же — мы занимаем примерно 45% российского рынка в натуральном объёме и более 30% в денежном объёме. Сейчас мы занимаемся разработкой и производством противораковых препаратов.
Движение идёт постоянно. Если взять по совокупности весь фармацевтический российский рынок, то, я думаю, 1,5% у нас точно есть.
Но ваша компания выиграла от закона «третий лишний»?
Пока не сказать, чтобы существенно, но я надеюсь, что ситуация изменится после 1 января 2017 года, когда производство будет считаться российским с учётом полного цикла. Сейчас продукт считается российским, если упаковка произведена в России. Иметь готовый продукт, положить в коробочку и считать это российским производством — это, на мой взгляд, неправильно.
Ваша компания тоже импортировала ингредиенты и занималась расфасовкой препаратов, произведённых, в частности, в Индии.
Тут принцип «каждая корова когда-то была телёнком». Все когда-то с чего-то начинали. Мы и таблетки покупали, и расфасовывали, и так далее, но всё это позади. Мало того, что мы сами производим все лекарственные препараты; сегодня мы — одна из редких компаний в России, которая начала производство субстанций. В этом году мы построили в городе Братске завод, инвестировав примерно 1-1,5 млрд рублей. Буквально в апреле мы получили лицензию и уже в следующем году будем самостоятельно обеспечивать 70% своей потребности в субстанциях.
А какова сейчас эта доля?
Сейчас 90% субстанций — импортные. Примерно 80% — Китай, 15% — Индия, 5% — другие страны.
Вы упомянули значительную сумму, которую вложили в завод. Но вы планируете ещё более масштабные вложения. Как обстоят дела со строительством завода в Тюмени, в Усолье-Сибирском? И с чем связана такая масштабная инвестиционная активность в период рецессии?
Вопрос не в кризисе; кризис приходит и уходит. Вопрос в потребности, в необходимости. Мы чувствуем, что в России есть потребность, есть пустой рынок, который надо занимать. Внутри страны надо производить высококачественные и доступные лекарственные препараты.
В Тюмени мы купили готовый завод, который был банкротом. Мы запустили его, и сейчас он работает в режиме 24 на 7. Мы трудоустроили около 200 человек. Сейчас стоит вопрос о расширении производства; за 2016-18 годы мы вложим туда от 2 до 4 млрд рублей в зависимости от того, как договоримся с местным правительством.
По вопросу Усолья-Сибирского я коротко скажу, что это мегапроект, который может возродить в России производственный потенциал времён СССР. Тогда в Усолье-Сибирском производили около трёх тысяч тонн субстанций. Это можно делать и сейчас.
Вы сказали, 90% субстанций сейчас импортируется; получается, 10% производится у нас. Какую роль будет играть такой завод?
Мы вложили в этот проект 1,2 млрд рублей. И я вам скажу безо всякого преувеличения, что если так пойдёт дальше, то через два года мы станем производителем фармсубстанций №1 в России. Может быть, производство будет стоить порядка двух, трёх миллиардов рублей или чуть больше — посмотрим по обстоятельствам. Но что это для такой страны, как Россия? Несколько миллиардов рублей на производство субстанций — и завод занимает первое место!
Я считаю, что эту ситуацию надо кардинально менять, чем мы сейчас и занимаемся.
Вы не думали, что благая идея с «лекарственной безопасностью» может привести к обратным результатам, когда необходимых лекарств просто не будет на полках аптек?
Любая компания из любой страны может свободно инвестировать в России, производить субстанции и не иметь никаких проблем. Россия же никому этого не запрещает. Соответственно, как может появляться дефицит? Я не вижу такой возможности.
До падения курса рубля индийский фармэкспорт в России возрастал. С 2010 по 2014 год рост составлял 15%. Сейчас он уже составил половину от того, что было, и очевидно, что до 2020 года он будет снижаться. Получается, если приходит меньше иностранных лекарств, откуда тогда возьмутся отечественные? Чем заменятся иностранные лекарства, если государство ограничивает их приход, и одновременно происходит естественный отток по экономическим меркам. Как вы можете восполнить эту нишу?
В основном в Индии делают дешёвые препараты. Но эту нишу сейчас занимают в первую очередь отечественные производители, и если текущая тенденция сохранится, то потребность в индийских препаратах будет падать. Это одна сторона вопроса.
Другая сторона вопроса — я разговариваю с первой пятёркой индийских фармпроизводителей и вижу, что они почему-то направили весь свой фокус на Америку и Европу. Это ещё один повод, почему индийское влияние на фармрынке в целом падает. На мой взгляд, это ошибка. В России есть десяток крупных фармпроизводителей, которые могут как минимум принять их технологии и развивать на российском рынке. Я считаю, что индийским фармпроизводителям надо активнее входить со своими инвестициями и технологиями. Потому что если не сейчас, то дальше будет очень сложно.
Почему вы считаете, что именно сейчас такой благоприятный момент?
Сейчас государство, и в частности Минпромторг, создало все необходимые условия для инвестиций. Есть фармкластеры, есть закон «третий лишний» — если есть два российских производителя, мы уже не импортируем. Это условие? Условие. Прямые условия — прямые возможности. Раньше их не было.
Если вы проводите в России клинические исследования, государство компенсирует вам часть затрат. Если вы покупаете импортное оборудование, государство может компенсировать вам по лизингу до 50% затрат. Это реальные условия, которых раньше не было. Поэтому я считаю, что за счёт государственной поддержки и сегодняшнего климата мы имеем очень благоприятное время.
Добавлю про инфраструктуру: если вы хотите инвестировать, в фармкластерах вам фактически бесплатно дадут землю со всей инфраструктурой и коммуникациями. Просто приходи и инвестируй — делай своё дело.
Почему не идут?
Говорят, что есть ряд факторов, начиная с непонятных правил и заканчивая такими элементарными вещами, как визовый режим. Но если есть желание, всё это можно преодолеть.
Даже курс рубля сейчас играет в пользу инвесторов. В рублях ни недвижимость, ни зарплата в России фактически не поднялись. Инвестор приходит, инвестирует иностранную валюту, и за ту же валюту получает больше рублей. Это тоже создаёт благоприятные условия.
А если завтра доллар упадёт до 90 или 100, или произойдёт ещё какая-то нестабильность — знаете, это бизнес. Никто никогда не застрахован от изменений. К этому надо быть готовым. Между прочим, года два или три назад индийская рупия тоже стоила 43, 45, 48 рублей, а сегодня стоит 65. И что? Это риск, и бизнесу надо это учитывать.
А то, что в нашей стране много внеэкономических факторов, не пугает иностранный бизнес? Вы говорили, что сейчас пятёрка крупнейших индийских фармпроизводителей нацелена на Америку и Европу, а с ними внешнеполитические дела у нас устроены не очень хорошо.
Индия в этом отношении держит нейтралитет. Я так понимаю, что там им пока более комфортно, и они лучше понимают правила, например, FDA. Я согласен с тем, что в России правила часто меняются, но к этому надо привыкать. И они не такие уж сложные.
Как вы оцениваете меры, которые американские регуляторы, в частности, FDA, применили к ряду крупных индийских фармкомпаний? У них были ограничены поставки. Думаете, это развернёт их в сторону России?
Не думаю, что Америка хочет закрыть доступ индийским компаниям. Мне кажется, причина очень банальна: они хотят получить соответствующие лекарственные препараты для своих граждан.
Что такое Америка? Такая же страна, как и Россия, которая так же заботится о безопасности и о проблемах здоровья своих граждан. Может быть, у самих производителей действительно есть внутренние производственные проблемы, с которыми они должны разобраться; устранят какие-то замечания — и всё станет хорошо.
Думаете, это то же самое, что было у нас с презервативами Durex, импорт которых запретили, потому что они были неправильно сертифицированы?
Я недавно виделся с начальником Росздравнадзора Михаилом Альбертовичем Мурашко, и он сам заговорил по этому поводу: «Ну вот, неправильно себя ведут производители Durex. Мы временно приостановили их деятельность». Но он тут же сказал, что как только они устранят все проблемы, то снова начнут работать. И, мне кажется, они уже начали работать — они уже принесли документы, и их допустили до рынка.
В России предлагают ограничить лоббизм интересов фармкомпаний, прежде всего среди врачебного сообщества. Такие законы существуют в США и в Европе. Есть ли в вашей компании практика непосредственного контакта с врачами? Как происходит взаимодействие?
Прямой контакт с врачами в России тоже запрещён. Врачи не имеют права принимать представителей фармацевтических организаций и получать от них информацию. Не готов сказать насчёт запрета физического доступа, но по закону фармкомпаниям запрещено общаться непосредственно с врачом на его рабочем месте.
Что мы делаем? Конечно, нам надо доносить информацию о себе, о своих препаратах, возможностях и так далее. Для этого проходят специализированные тематические форумы и симпозиумы, и мы участвуем в этих и других мероприятиях и доносим информацию этим путём.
Государство постоянно борется с этой ситуацией — как вы сказали, в США и в Европе тоже. Я считаю, что это правильно. Врач не должен лоббировать то или иное торговое название. Если фармкомпании производят лекарственные препараты в одинаковых условиях, то они должны иметь одинаковый доступ к рынку.
Обеспечивается ли сейчас в России одинаковый доступ к рынку?
Скорее да. Конечно, существуют схемы, но, я считаю, не в таком большом размере. Даже если есть коррупционная составляющая, со временем она становится меньше и меньше. Кроме того, сейчас люди понимают, что такими вещами опасно заниматься, и это радует. Поэтому ситуация улучшается. Я вижу, что тренд идёт в положительную сторону. Рынок открывается, возможности растут, коррупционная составляющая снижается, и лично меня это радует.
