Согласно отчету The Pharmaceutical Industry and Global Health 2012, разработка одного нового лекарства сегодня стоит 1,38 млрд долл. и занимает 10—15 лет. При этом фармацевтические компании ежегодно тратят на исследования около 135 млрд долл. В последние годы в России инновации в этой сложной сфере тоже активно развиваются. О перспективах создания инновационных препаратов в России, реформировании отечественной фармотрасли и о специфике «фармацевтических стартапов» корреспонденту РБК daily Елене Краузовой рассказал основатель и генеральный партнер калифорнийской венчурной компании Helix Ventures Евгений Зайцев, недавно ставший управляющим партнером нового игрока на венчурном рынке — российской компании «РМИ Партнерс».
Как получилось, что из российского ученого вы превратились в венчурного капиталиста на глобальном фармацевтическом рынке и члена советов директоров нескольких биомедицинских компаний в Кремниевой долине?
До 2000-х я совсем не занимался бизнесом, а работал в науке. Окончил медицинский университет и аспирантуру, потом стал заместителем директора по науке в НИИ, который занимался проблемами последствий ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне… А в венчурный бизнес попал, будучи студентом бизнес-школы в Стэнфорде. В 2001 году я познакомился с Питчем Джонсоном, которого сегодня называют одним из отцов-основателей американской венчурной индустрии. Питч пригласил меня в свою Asset Management Company, где я вскоре стал партнером. Я «подхватил» управление несколькими уже осуществленными в портфельные компании инвестициями, которые с нашей помощью добились ликвидности и были проданы стратегическим инвесторам.
Один из первых таких успехов, компания Fusion Biomedical, была продана Baxter International уже через 10 месяцев, окупив наши вложения почти в 5 раз. Потом я сам нашел несколько стартапов, которые оказались интересными. Среди них, например, BiPar Sciences — это одна из наших самых успешных инвестиций, эту компанию в 2009 году мы продали за 500 млн долл. Sanofi-Aventis, увеличив первоначальные вложения почти в 10 раз. В том же году мы с моими партнерами создали управляющую компанию Helix Ventures, которая выделилась из Asset Management Company. В целом за 13 лет в этом бизнесе я участвовал в инвестициях и развитии 27 компаний, многие из них уже проданы крупным игрокам и одна вышла на IPO. Мы ожидаем, что в портфеле Helix Ventures в ближайшее время состоится еще несколько выходов.
Насколько заметна реализация объявленного российскими властями «курса на инновации» в отечественной фармацевтике?
Российский фармацевтический рынок, с одной стороны, — это рынок «дженериков» (дешевые аналоги оригинальных препаратов), именно их по большей части производят российские фармкомпании. С другой стороны — это рынок дорогостоящих импортных лекарств, существенная часть доходов от продажи которых идет к владельцам исключительных прав на эти продукты, находящимся вовсе не в России. Главная особенность фармацевтического бизнеса состоит в том, что в цепочке создания добавочной стоимости при разработке лекарства наиболее доходными звеньями являются самые первые, т.е. те, которые как раз и формируют подобные исключительные права. И задача государства сегодня — создать условия для того, чтобы ранние стадии работы над лекарством, связанные с созданием интеллектуальной собственности, были как можно больше локализованы в России и вносили вклад в российскую экономику.
Именно на это направлена программа «Фарма-2020», которая стимулирует фармкомпании постепенно переходить от только промышленного производства препаратов к разработке новых лекарств. Отчасти эти программы Минпромторга поддерживают и трансфер зарубежных технологий в Россию, что должно ускорить доступ российских пациентов к инновационным препаратам. Однако самым главным достижением этих программ должно стать создание среды для того, что существенная часть «добавочной стоимости» создавалась на территории России. Сам факт поддержки подобных программ и разработок способствует развитию рыночных механизмов в российской биофармацевтической индустрии, несмотря на то что контрактные условия финансирования подобных проектов достаточно жесткие.
Каковы основные различия российской и американской экосистем инноваций в сфере фармацевтики?
Важным трендом на глобальном фармацевтическом рынке в последние годы стало увеличение роли малого бизнеса в создании новых лекарств. Крупные игроки обладают существенно меньшим инновационным потенциалом и гибкостью, предпочитают концентрироваться на производстве, маркетинге и продажах, поэтому для пополнения своих «пайплайнов» зачастую они не сами вкладываются в ранние стадии разработок, а покупают молодые и перспективные биофармацевтические стартапы. Это позитивный тренд — небольшие компании более эффективны, они тратят на разработку лекарств значительно меньше времени и денег, лучше используют капитал и созданную рынком инфраструктуру. Например, вместо того чтобы самим закупать оборудование, реактивы, они проводят исследования — и доклинические (на биологических моделях и лабораторных животных), и клинические (тестирование безопасности и эффективности нового лекарственного средства у пациентов), с привлечением возможностей и ресурсов высокоспециализированных исследовательских организаций.
В США есть множество независимых компаний, готовых провести необходимые стартапу испытания — на высочайшем методологическом уровне, с выполнением всех условий конфиденциальности и контроля качества. Пользоваться услугами таких компаний намного выгоднее, чем создавать собственные масштабные лаборатории. У российских инновационных компаний доступа к подобной инфраструктуре в пределах России пока нет. Я знаю, что некоторые из них пользуются услугами подобных сервисных компаний в Европе и США. Вряд ли стоит смотреть на это как на тормоз развития инноваций в российской фармацевтике — многие американские компании тоже, например, пользуются R&D-сервисами в других странах, однако при отсутствии таких инфраструктурных центров потенциальная «добавочная стоимость», несомненно, утекает из российской экономики. Впрочем, процесс разработки и продвижения новых лекарств сейчас все больше и больше приобретает глобальный, а не локальный характер: многие лекарственные средства придуманы в одной стране, протестированы в другой, производятся в третьей и, в конечном счете, находят потребителей на всей планете.
Учитывая то, что в России есть кадры для лабораторий, стоит ли государству сегодня финансировать сервисные компании? Будет ли спрос на услуги таких объектов инфраструктуры?
Это сложный вопрос. Развитие биотехнологической отрасли в России в разы отстает от той же IТ-сферы, где уже сформирована среда венчурного инвестирования и уже сотни стартапов появились, нашли инвесторов и развиваются. В биофармацевтической индустрии картина другая — число фармацевтических стартапов невелико, существует дефицит инфраструктуры для исследователей и недостаточно венчурного капитала. И это в каком-то смысле замкнутый круг: одно зависит от другого. Ведь для функционирования индустрии R&D-сервисов тоже должен сформироваться и созреть рынок, т.е. должно быть достаточное количество потребителей таких услуг, а их пока единицы. Однако если государство хочет раскрутить маховик инноваций в фармацевтике — оно должно не бояться тратить деньги на создание таких инфраструктурных элементов для них. Это могло бы подстегнуть появление достаточной массы компаний-разработчиков, которые, в свою очередь, привлекли бы внимание венчурных инвесторов и повысили их интерес к этому сектору вложений.
То же самое касается и венчурного инвестирования — это тоже сервисный бизнес. Однако нужно понимать, что роль государства на венчурном рынке — запустить его, но ни в коем случае не подменять собой частный венчурный капитал. Сегодня в России существуют биотехфонды, основанные при поддержке государственных институтов развития РВК и «Роснано», и их инвестиции сыграли ключевую роль в становления венчурного рынка. Однако теперь важно, чтобы экосистема инноваций постепенно становилась самоподдерживающейся, способной эффективно существовать без финансовых влияний государства. И еще важно привлечь в этот сектор не только российских частных инвесторов, нужно, чтобы и международные институциональные инвесторы поверили в доходность российских венчурных фондов.
Стоит ли государству сегодня финансировать молодые компании в области биофармацевтики, не приведет ли это к деформации рынка венчурного капитала?
Проблема России сегодня — это слишком низкая «рождаемость» малых инновационных компаний в биотехе. А рост их числа невозможен без инвестиций в фундаментальную науку — это как раз то, что государство может и должно делать. Национальный институт здоровья США (NIH), например, ежегодно тратит 25—30 млрд долл. на гранты для поддержки фундаментальных исследований. Меньшие, но тоже достаточно большие суммы ученые получают и от некоммерческих организаций. В России столь масштабно науку сейчас никто не поддерживает — но без этого не будет создан достаточный объем новых знаний и идей, из которых в будущем могут развиться прикладные разработки с коммерческим потенциалом.
Для развития этой индустрии государство может многое сделать, так же поддерживая стартапы на этапе запуска и развития. Таким компаниям нужна налоговая поддержка, льготы, возможность списания расходов на проведение исследований и, что особенно важно, необходима простота прохождения формальных процедур. Стартапы чувствительны к излишней административной нагрузке и требовательности корпоративного законодательства: у них нет штата юристов и бухгалтеров, чтобы следить за сложной документацией или общаться с кучей проверяющих организаций. Пока же такие административные сложности российского законодательства не дают молодым компаниям-разработчикам возможности сконцентрироваться на работе именно над технологией. В США законодательство более гибкое: например, регистрация компании занимает 20 минут, и вся процедура может быть пройдена, не отходя от компьютера, а отчет в IRS (налоговую службу) требуется отправлять всего лишь один раз в год.
Кстати, административные формальности во многом ограничивают стартапам и возможность участия в программе «Фарма-2020». Для получения контракта с госорганизацией на разработку новых лекарств (на подобные исследования проводит конкурсные закупки Минпромторг) компания порой должна предоставить обеспечение в размере до 40% от первоначальной цены. Учитывая стоимость подобных исследований, это означает, что участник торгов должен вынуть из программ разработки и заморозить 1,5—2 млн долл, что малой компании зачастую не под силу, а для ее инвесторов неприемлемо.
Российские ученые пока меньше готовы приходить в бизнес в сравнении с западными коллегами?
Это очень индивидуально — ученый может и не переходить из науки в бизнес, а просто лицензировать свои патенты. В США многие разработчики не хотят покидать стен университета или лаборатории — передачей их разработок бизнесу занимаются созданные при университетах центры трансфера технологий. Они умеют грамотно структурировать сделки так, чтобы новая разработка могла принести прибыль и университету, и лаборатории, и самому изобретателю.
Возможен и другой сценарий – многие ученые хотят продолжать работать над открытой ими молекулой. Тогда они переходят во вновь создаваемую компанию, получают долю в бизнесе и продолжают разработки уже в частном бизнесе. Такое развитие событий обычно приветствуется инвесторами — ведь сама интеллектуальная собственность (патент) зачастую ничего не значит без ее создателя, а акционерам очень важно получить высококлассного специалиста, который к тому же весьма заинтересован в том, чтобы довести эту интеллектуальную собственность до работающего рыночного продукта.
В России механизм трансфера разработок из университетской среды в бизнес пока не налажен. Принятый в 2009 году 217-й федеральный закон позволил вузам создавать малые инновационные предприятия (МИПы) в форме ООО, причем неразмываемая доля вуза в нем должна составлять более трети, или АО (доля вуза — не менее 25%). Инвестировать в компании с подобной структурой собственности частному бизнесу, к сожалению, неинтересно. Сейчас в этот закон вносятся поправки, смягчающие эти ограничения, однако их еще недостаточно, чтобы сделать такого рода инвестиции привлекательными.
Достаточен ли сегодня доступ малых компаний к финансированию в столь капиталоемкой отрасли, как биофармацевтика?
Риска перенасыщения капиталом российского венчурного рынка точно опасаться не стоит — профессионального венчурного капитала на нем пока слишком мало. Чего не скажешь, например, о США — последние пару лет происходило сокращение объема капитала в индустрии. Это вызвано его избытком в предыдущее десятилетие, что привело к существенной эрозии доходности индустрии в целом.
Чего не хватает на российском венчурном рынке, так это денег институциональных инвесторов (как российских, так и иностранных), которые могли бы доверить венчурным фондам свои средства. Скорость прихода этого капитала в российскую венчурную индустрию во многом связана с уровнем профессионализма управляющих биотехнологическими фондами. Те, кто сегодня их возглавляет, должны доказать, что инвестиции в их фонды могут быть доходными. Поскольку многие российские фонды созданы при участии государства, то сделать это подчас сложно: государственное участие подразумевает инвестиционные ограничения с точки зрения принадлежности к той или иной отрасли, решаемых задач или по географическому признаку. А это — главный фактор снижения доходности фонда. Такая скованность в принятии решений подчас не дает управляющим фондами действовать исходя из главного мотивирующего фактора — перспективности получения наивысшей доходности. Это связывает руки венчурным инвесторам и в конечном счете не стимулирует приток в отрасль нового капитала.
Участие государства в венчурном фонде как инвестора может и стимулировать приток частного капитала, когда государство выступает в роли традиционного LP (инвестор с ограниченной ответственностью в фонд) то есть его роль и полномочия должны быть равными со всеми остальными инвесторами. Так, например, устроены успешные суверенные фонды Сингапура и Абу-Даби.
Стоит отметить, что инвестиции российских венчурных фондов за пределами Российской Федерации тоже позитивно работают на развитие российской венчурной индустрии и повышают ее доходность. Инвесторы должны иметь возможность работать с зарубежными инновациями и выбирать сделки исключительно на основе их инвестиционного потенциала, а не географии, иначе российская венчурная индустрия не сможет продемонстрировать прибыльность. Так выстраивается история отрасли: копятся примеры позитивных кейсов, интересных проектов и примеров успешных вложений. А это, с одной стороны, повышает интерес частных инвесторов к таким вложениям, а с другой — формирует собственную экспертизу мирового уровня, которая полезна и для российских разработчиков, и для управляющих фондами. А затем развитие венчурной индустрии в области биофармацевтических инноваций само по себе должно стать ключевым фактором развития всех звеньев цепочки создания добавочной стоимости и новых продуктов в биофармацевтической отрасли России.
Источник: РБК daily
